Forwarded from Страсть знания (Андрей Денисов)
Рад объявить набор на мой новый курс «Сёрен Кьеркегор: рыцарь веры.»
Подробнее в карточках выше!
Для записи в личку: @marzialspb
Ознакомьтесь с программой. Я буду рад всем слушателям!
Подробнее в карточках выше!
Для записи в личку: @marzialspb
Ознакомьтесь с программой. Я буду рад всем слушателям!
Есть Большая четверка в теннисе, есть в гранже, даже в аудиторском бизнесе. А есть ли такая во французском структурализме? Давайте посмотрим. Пиаже присоединился к структурализму очень поздно. Барт влиял с самого начала, но работы его довольно поверхностны. Альтюссер и Лакан? Куда более серьезные авторы, но слишком философско-спекулятивные; пафос движения вообще-то в анализе эмпирических предметов. Короче, четыре структуралистских всадника по версии этого канала: Леви-Стросс, Бродель, Фуко и Бурдье. Живите с этим.
Искал посмотреть что-то документально-историческое про Окленд и наткнулся на серию из «Эволюции хип-хопа» о том, как такие разные исполнители, как Тупак и MC Hammer, стартовали в игре чуть ли не на соседней от нас улице Сан-Пабло. Пришлось смотреть весь эпичный сериал. Создатели очень социологичны в своем подходе. Через интервью и архивную хронику они показывают рост и развитие всего поля американского хип-хопа с 1970-х гг. Есть акцент на художественных инновациях наиболее ярких эм-си и ди-джеев; есть и на связи культуры с Черными пантерами и наркомафией. Слушателям курса про Бурдье приготовиться к массированным отсылкам к творчеству Too $hort!
Продолжаю падать в кроличью нору истории хип-хопа. Послушал и прочитал все, что смог, на тему прошлогоднего бифа Кендрика Ламара и Дрейка. Возможно, если бы Бурдье дожил, то махнул бы рукой на всю эту пошлую американскую культурную гегемонию. Но в то же время есть шанс, что ему понравилось бы распутывать этот узел жанровых, коммерческих, гендерных, расовых и прочих конфликтов! Уверен, что в конце концов он бы разглядел в Кендрике нечто по-настоящему флоберовское.
Патрон, не вошедший в канон
Раймон Арон – один из самых популярных французских интеллектуалов 1950–1970-х гг. В своем прайме он мог тягаться не только с Леви-Строссом, но и с Сартром. В отличие от первого, он излагал мысль доступнее и высказывался прямо на волнующие всех политические темы. В отличие от второго, апеллировал к более широким и умеренным слоям, а не только к творческой интеллигенции. Кроме того, он первый профессор социологии в истории Коллеж де Франс, то есть, попросту, гегемонный французский социолог на какое-то время.
Меня несколько удивляет, что в постсоветской России он практически никого не интересовал в плане культуртрегерства, хотя он как будто идеальная фигура для легитимизации целых направлений в провинциальной науке по Соколову и Титаеву: антисоветский либерал, антифашистский еврей, один из первых феноменологов во Франции и, пожалуй, первый неовеберианец в послевоенном мире вообще. Как будто прекрасный автор для публичной лекции условной Екатерины Шульман или условного Виктора Вахштайна (когда тот интересовался теорией больше, чем косплеем на Бена Шапиро).
Поймите меня правильно. Я вообще не фанат Арона. Меня он интересует исключительно как многолетний покровитель Бурдье, Пассрона, Мулен и еще большого ряда довольно интересных социологов тех лет. Просто я вижу очевидную структурную дыру и удивляюсь, что ее никто не заполнил. Может, конечно, на условном политфаке Вышки уже годами существуют Ароновские чтения, а я просто сижу в танке? Нет?
Коллега Чернолесский в личной беседе немного поправил меня, сказав, что все-таки некоторые работы Арона переведены и прокомментированы ушедшим не так давно из жизни философом из МГУ Иваном Гобозовым. Гобозов даже ездил стажироваться к Арону в годы приятельских отношений между СССР и Францией. Хорошо, возражение принимается, но для меня это все равно что-то очень нишевое. Даже, прости господи, Роже Кайуа читают у нас больше.
Раймон Арон – один из самых популярных французских интеллектуалов 1950–1970-х гг. В своем прайме он мог тягаться не только с Леви-Строссом, но и с Сартром. В отличие от первого, он излагал мысль доступнее и высказывался прямо на волнующие всех политические темы. В отличие от второго, апеллировал к более широким и умеренным слоям, а не только к творческой интеллигенции. Кроме того, он первый профессор социологии в истории Коллеж де Франс, то есть, попросту, гегемонный французский социолог на какое-то время.
Меня несколько удивляет, что в постсоветской России он практически никого не интересовал в плане культуртрегерства, хотя он как будто идеальная фигура для легитимизации целых направлений в провинциальной науке по Соколову и Титаеву: антисоветский либерал, антифашистский еврей, один из первых феноменологов во Франции и, пожалуй, первый неовеберианец в послевоенном мире вообще. Как будто прекрасный автор для публичной лекции условной Екатерины Шульман или условного Виктора Вахштайна (когда тот интересовался теорией больше, чем косплеем на Бена Шапиро).
Поймите меня правильно. Я вообще не фанат Арона. Меня он интересует исключительно как многолетний покровитель Бурдье, Пассрона, Мулен и еще большого ряда довольно интересных социологов тех лет. Просто я вижу очевидную структурную дыру и удивляюсь, что ее никто не заполнил. Может, конечно, на условном политфаке Вышки уже годами существуют Ароновские чтения, а я просто сижу в танке? Нет?
Коллега Чернолесский в личной беседе немного поправил меня, сказав, что все-таки некоторые работы Арона переведены и прокомментированы ушедшим не так давно из жизни философом из МГУ Иваном Гобозовым. Гобозов даже ездил стажироваться к Арону в годы приятельских отношений между СССР и Францией. Хорошо, возражение принимается, но для меня это все равно что-то очень нишевое. Даже, прости господи, Роже Кайуа читают у нас больше.
Семь приемов теоретического письма
Подписчики часто спрашивают меня: «Йоу, Андрей, у меня нет времени читать Бурдье, Фанона, де Бовуар, тем более Лакана в первоисточнике, но хочу писать, как современные теоретики в Интернете. Есть ли какой-то быстрый способ научиться этому?» Ни слова больше. Я здесь, чтобы помочь.
1) Употребляйте все устоявшиеся в вашей области знаний понятия исключительно во множественном числе, а также подчеркивайте это сериями прилагательных. К примеру: «Не существует одной Социологии – есть только пересекающиеся, накладывающиеся, сталкивающиеся друг с другом социологии».
2) Поупражняйтесь в морфологии русского языка, добавляя к получившимся словам наукообразные суффиксы и приставки: «Социологии – это исследования не только самих социо-лог-ик, но и образующих их социологистик, асоциологик и асоциологистик».
3) Покажите, что вы ангажированный исследователь, через оригинальное политизирующее сравнение. Заодно тут же можно употребить устоявшиеся иностранные выражения (сами языки знать не обязательно). Например: «Любое социальное – par excellence имперское, а значит, все социологии – a fortiori империологии».
4) Нужен какой-то конкретный образный ряд легких увечий. Пожалуйста, не заходите далеко, чтобы случайно не триггернуть кого-нибудь! «В отличие от социологий, империологии следуют за ссадинами, порезами, царапинами на внешне послушных и податливых органах колонизируемых».
5) Сошлитесь на авторитетного автора. Можно спросить у ChatGPT, на кого именно, как сделал я. «Вслед за Гаятри Спивак я называю свою сборку десоциологистических теоретических практик прямым этическим актом против эпистемического насилия».
6) Необходимо усилить текст метафорами нарушений из КоАП РФ минимальной тяжести и throw gender_gaps in it: «Империологи_ни – это те, кто проникает в империологистики через пожарную лестницу, оставляет граффити на их стенах, проезжает на желтый свет».
7) Закончите аллюзией на классический текст, осовремененный гипертекстом эпохи Web 3.0: «Империологи_ни лишь различным образом объясняли империологики, но дело заключается в том, чтобы взломать, хакнуть и спиратить их!»
Ta-da!
Подписчики часто спрашивают меня: «Йоу, Андрей, у меня нет времени читать Бурдье, Фанона, де Бовуар, тем более Лакана в первоисточнике, но хочу писать, как современные теоретики в Интернете. Есть ли какой-то быстрый способ научиться этому?» Ни слова больше. Я здесь, чтобы помочь.
1) Употребляйте все устоявшиеся в вашей области знаний понятия исключительно во множественном числе, а также подчеркивайте это сериями прилагательных. К примеру: «Не существует одной Социологии – есть только пересекающиеся, накладывающиеся, сталкивающиеся друг с другом социологии».
2) Поупражняйтесь в морфологии русского языка, добавляя к получившимся словам наукообразные суффиксы и приставки: «Социологии – это исследования не только самих социо-лог-ик, но и образующих их социологистик, асоциологик и асоциологистик».
3) Покажите, что вы ангажированный исследователь, через оригинальное политизирующее сравнение. Заодно тут же можно употребить устоявшиеся иностранные выражения (сами языки знать не обязательно). Например: «Любое социальное – par excellence имперское, а значит, все социологии – a fortiori империологии».
4) Нужен какой-то конкретный образный ряд легких увечий. Пожалуйста, не заходите далеко, чтобы случайно не триггернуть кого-нибудь! «В отличие от социологий, империологии следуют за ссадинами, порезами, царапинами на внешне послушных и податливых органах колонизируемых».
5) Сошлитесь на авторитетного автора. Можно спросить у ChatGPT, на кого именно, как сделал я. «Вслед за Гаятри Спивак я называю свою сборку десоциологистических теоретических практик прямым этическим актом против эпистемического насилия».
6) Необходимо усилить текст метафорами нарушений из КоАП РФ минимальной тяжести и throw gender_gaps in it: «Империологи_ни – это те, кто проникает в империологистики через пожарную лестницу, оставляет граффити на их стенах, проезжает на желтый свет».
7) Закончите аллюзией на классический текст, осовремененный гипертекстом эпохи Web 3.0: «Империологи_ни лишь различным образом объясняли империологики, но дело заключается в том, чтобы взломать, хакнуть и спиратить их!»
Ta-da!
Другие семь приемов теоретического письма
Подписчики не унимаются: «Андрей, ты не понял. Я не хочу звучать как зумер, только что вышедший из абьюзивного ситуэйшеншипа. Мне ближе стиль ностальгирующего миллениала, на 95% состоящего из кофе и нормотимиков». Только теперь дошло! Не проблема!
1) Начните с короткой истории, приключившейся с вами, вашими друзьями или родственниками. «Как-то раз мы с легендарным Сюткиным зашли в армянское кафе в Девяткино, где на плазме показывали фильм Параджанова».
2) Вводные слова. Отступления в круглых скобках. Риторические вопросы. «Забавно, но недавно в Сан-Хосе я обедал в очень похожем заведении, где крутили реалити-шоу с Ким Кардашьян. (Кстати, там же крутят еще и пропутинскую пропаганду, но про это в другой раз.) Итак, что же кроется за этим глобальным феноменом?»
3) Задействуйте максимально широкий спектр тропов, дистанцирующих вас от сказанного: легкую иронию, сарказм, постиронию. «Ответ можно найти в работах ключевых мыслителей, писавших на тему социальных сетей: Бруно Латура, Виктора Вахштайна, Овсея Шкаратана».
4) Вводите любое утверждение через антитезы: «Согласно их теориям, с одной стороны, неформальные связи позволяют легче передавать информацию по диаспоре; с другой, одновременно создают все новые барьеры между диаспорой и внешним обществом».
5) Обязательно используйте абстрактный жаргон Берта, Валлерстайна и Бурдье: «Такие структурные полости между капиталистическим ядром и постсоциалистической полупериферией приводят к появлению брокеров с уникальным сочетанием культурного и символического капиталов».
6) Конкретизируйте через отсылки к рандомным персонажам из академии, спорта или политики. «В голову сразу приходят фигуры Георгия Дерлугьяна, Генриха Мхитаряна и Сергея Лаврова, настоящая фамилия которого, кстати, Калантарян».
7) Закончите пространной цитатой из творчества музыкальной группы, играющей альтернативный рок, хардкор-панк или метал: «Everybody's going to the party, / Have a real good time. / Dancin' in the desert, / Blowin' up the sunshine».
There you are!
Подписчики не унимаются: «Андрей, ты не понял. Я не хочу звучать как зумер, только что вышедший из абьюзивного ситуэйшеншипа. Мне ближе стиль ностальгирующего миллениала, на 95% состоящего из кофе и нормотимиков». Только теперь дошло! Не проблема!
1) Начните с короткой истории, приключившейся с вами, вашими друзьями или родственниками. «Как-то раз мы с легендарным Сюткиным зашли в армянское кафе в Девяткино, где на плазме показывали фильм Параджанова».
2) Вводные слова. Отступления в круглых скобках. Риторические вопросы. «Забавно, но недавно в Сан-Хосе я обедал в очень похожем заведении, где крутили реалити-шоу с Ким Кардашьян. (Кстати, там же крутят еще и пропутинскую пропаганду, но про это в другой раз.) Итак, что же кроется за этим глобальным феноменом?»
3) Задействуйте максимально широкий спектр тропов, дистанцирующих вас от сказанного: легкую иронию, сарказм, постиронию. «Ответ можно найти в работах ключевых мыслителей, писавших на тему социальных сетей: Бруно Латура, Виктора Вахштайна, Овсея Шкаратана».
4) Вводите любое утверждение через антитезы: «Согласно их теориям, с одной стороны, неформальные связи позволяют легче передавать информацию по диаспоре; с другой, одновременно создают все новые барьеры между диаспорой и внешним обществом».
5) Обязательно используйте абстрактный жаргон Берта, Валлерстайна и Бурдье: «Такие структурные полости между капиталистическим ядром и постсоциалистической полупериферией приводят к появлению брокеров с уникальным сочетанием культурного и символического капиталов».
6) Конкретизируйте через отсылки к рандомным персонажам из академии, спорта или политики. «В голову сразу приходят фигуры Георгия Дерлугьяна, Генриха Мхитаряна и Сергея Лаврова, настоящая фамилия которого, кстати, Калантарян».
7) Закончите пространной цитатой из творчества музыкальной группы, играющей альтернативный рок, хардкор-панк или метал: «Everybody's going to the party, / Have a real good time. / Dancin' in the desert, / Blowin' up the sunshine».
There you are!
Как сделаны тексты Бурдье, часть 1
Думаю, среди тех, кто увлекается теорией в соцгум науках, нет равнодушных по отношению к стилю письма франкофонных авторов: от ярого отторжения до желания подражать. Я долгое время был в рядах, хоть и легких, но хейтеров. I mean, мне интересны и близки идеи Бурдье, Фуко и многих других, но не лучше бы было высказать их более ясно? Подходящий к концу курс окончательно поменял мое мнение по вопросу. Восторженным поклонником стиля French Theory я не стал, но стал понимать, откуда это взялось, зачем это нужно, как с этим работать и как на это отвечать.
Начнем с того, что после войны университетская система и писательский рынок находились во Франции в основном в оппозиции друг к другу. Люди либо писали в академические журналы, либо в литературные. Мало кто делал и то, и другое. Отчасти это можно заметить в остром идейном противостоянии структуралистов и экзистенциалистов. Мастерам культуры нужно было выбирать, с одними они или с другими.
Однако со временем рынок нон-фикшна начал расти. Образованный класс и студенты создавали огромный спрос на интеллектуальный продукт. В результате даже наиболее академически ориентированные авторы стали откликаться на просьбы читателей. Например, Леви-Стросс получил популярность не благодаря своим узкоспециальным книгам о родстве или тотемизме, а из-за «Печальных тропиков», которые не назовешь строгой монографией. Ролан Барт вообще изначально ориентировался на мягкообложечный формат и писал в стиле игривого критика, а не душного филолога.
В принципе, для России хорошо знакома модель публичного интеллектуала как писателя. Она даже более легитимна по сравнению с учеными. Однако автономия литературы во Франции ушла намного дальше, чем в стране победившего соцреализма. Эксперименты в поэтике письма модернистов, сюрреалистов, потом представителей «нового романа» сделали даже подходы Камю и Сартра довольно традиционными. Передним краем стала проза с фрагментированным повествованием, вкраплениями потоков сознания, переключениями между явью, снами и галлюцинациями, добавлением в прозу поэтических рядов и т. п.
Итак, у вас есть желание соревноваться за аудиторию с вашими конкурентами по тиражам. Они, возможно, проигрывают вам в эрудиции и рассудительности, но имеют явное преимущество в умении экспериментировать в иммерсивной форме. Кроме того, за пределами университетской аудитории вы даже обожаете читать их произведения. Что вы делаете? Вы отправляетесь за ними в погоню. Сначала в погоню бросились литературоведы Tel Quel, вдохновленные уже проторенной дорожкой Батая и Бланшо по смешению философии, прозы и гуманитарных наук. Потом пример показал омолодившийся после Туниса Фуко. Затем в прорубь устремились все остальные. Отменив оппозицию между ученым, философом и писателем, молчаливое поколение вступило в большую теоретическую игру по-настоящему.
Думаю, среди тех, кто увлекается теорией в соцгум науках, нет равнодушных по отношению к стилю письма франкофонных авторов: от ярого отторжения до желания подражать. Я долгое время был в рядах, хоть и легких, но хейтеров. I mean, мне интересны и близки идеи Бурдье, Фуко и многих других, но не лучше бы было высказать их более ясно? Подходящий к концу курс окончательно поменял мое мнение по вопросу. Восторженным поклонником стиля French Theory я не стал, но стал понимать, откуда это взялось, зачем это нужно, как с этим работать и как на это отвечать.
Начнем с того, что после войны университетская система и писательский рынок находились во Франции в основном в оппозиции друг к другу. Люди либо писали в академические журналы, либо в литературные. Мало кто делал и то, и другое. Отчасти это можно заметить в остром идейном противостоянии структуралистов и экзистенциалистов. Мастерам культуры нужно было выбирать, с одними они или с другими.
Однако со временем рынок нон-фикшна начал расти. Образованный класс и студенты создавали огромный спрос на интеллектуальный продукт. В результате даже наиболее академически ориентированные авторы стали откликаться на просьбы читателей. Например, Леви-Стросс получил популярность не благодаря своим узкоспециальным книгам о родстве или тотемизме, а из-за «Печальных тропиков», которые не назовешь строгой монографией. Ролан Барт вообще изначально ориентировался на мягкообложечный формат и писал в стиле игривого критика, а не душного филолога.
В принципе, для России хорошо знакома модель публичного интеллектуала как писателя. Она даже более легитимна по сравнению с учеными. Однако автономия литературы во Франции ушла намного дальше, чем в стране победившего соцреализма. Эксперименты в поэтике письма модернистов, сюрреалистов, потом представителей «нового романа» сделали даже подходы Камю и Сартра довольно традиционными. Передним краем стала проза с фрагментированным повествованием, вкраплениями потоков сознания, переключениями между явью, снами и галлюцинациями, добавлением в прозу поэтических рядов и т. п.
Итак, у вас есть желание соревноваться за аудиторию с вашими конкурентами по тиражам. Они, возможно, проигрывают вам в эрудиции и рассудительности, но имеют явное преимущество в умении экспериментировать в иммерсивной форме. Кроме того, за пределами университетской аудитории вы даже обожаете читать их произведения. Что вы делаете? Вы отправляетесь за ними в погоню. Сначала в погоню бросились литературоведы Tel Quel, вдохновленные уже проторенной дорожкой Батая и Бланшо по смешению философии, прозы и гуманитарных наук. Потом пример показал омолодившийся после Туниса Фуко. Затем в прорубь устремились все остальные. Отменив оппозицию между ученым, философом и писателем, молчаливое поколение вступило в большую теоретическую игру по-настоящему.
Как сделаны тексты Бурдье, часть 2
Большинство текстов Бурдье в 1960-е гг. написаны еще вполне на общедоступном языке. Например, его первая статья о теории поля в журнале Бовуар и Сартра Les Temps modernes (sic!) по стилю почти неотличима от тогдашней мейнстримной американской социологии. Однако в 1970-е гг. рождается стилистически новый Бурдье, более известный нам. Несмотря на постоянную критику радикального шика коллег-философов, он сам становится не чужд их стратегии смешения жанров. Если долго всматриваться в бездну… Но давайте все-таки попробуем рационализировать эту стратегию.
Возможно, самый известный прием в его зрелых работах – это каскады метафор. Иногда кажется, что текст состоит только из них. Обычно критики цепляются только за образный ряд из экономики («обменный курс», «инвестиции», «прибыль» и т. п.), хотя не менее типичны и low key отсылки к религии («ересь», «посвящение», «вульгата» и др.). Первые напоминают, что мы все живем в царстве чистогана. Вторые – что даже голый капиталистический интерес не существует без искренней веры в него.
Другая фирменная фишка Бурдье, в наибольшей степени затрудняющая его чтение, – это сложившийся под впечатлением от романов Пруста невероятно навороченный синтаксис. Сложное предложение может состоять из трех-четырех частей, нескольких причастных и деепричастных оборотов, уточнений через тире и отступлений в скобках. Примеры приводить не буду. Просто откройте «Практический смысл» или «Homo Academicus» на случайной странице. Идти по такому тексту невероятно изнурительно, но в процессе мы можем ощутить многослойную рутинность социальных полей через многослойную рутинность бурдьевистской грамматики.
Что делает язык Бурдье в меньшей степени похожим на Пруста, но роднит его с современными MC, – это частые хлесткие оксюмороны («интерес в незаинтересованности», «принудительная свобода» и т. п.) и ритмичные тавтологии («классификация классифицирует классификаторов», «производство производителей» и др.). (Впрочем, возможно, эти решения тоже взяты у какого-то известного французского поэта, но моей эрудиции не хватает сказать, у какого.) Оба приема должны помочь читателю соединить противостоящие взгляды на социальность, будь-то в вечном вопросе первичности отдельных практик или структуры в целом.
Я мог бы продолжать список дальше, но пост и так разросся. Вместо заключения я бы хотел предложить записным хейтерам французского стиля задуматься: а так ли уж важно следовать в академическом тексте исключительно за логикой и фактами? Может, отдельные художественные приемы все-таки позволяют воздействовать на читателя более комплексно? Одновременно у меня есть вопрос и к беспрекословным любителям стиля French Theory: вы уверены, что в постсоветской дискурсивной ситуации они считываются именно так, как это происходило во Франции? Не делает ли это подражание тем авторам совершенно нелепым и отторгающим?
Большинство текстов Бурдье в 1960-е гг. написаны еще вполне на общедоступном языке. Например, его первая статья о теории поля в журнале Бовуар и Сартра Les Temps modernes (sic!) по стилю почти неотличима от тогдашней мейнстримной американской социологии. Однако в 1970-е гг. рождается стилистически новый Бурдье, более известный нам. Несмотря на постоянную критику радикального шика коллег-философов, он сам становится не чужд их стратегии смешения жанров. Если долго всматриваться в бездну… Но давайте все-таки попробуем рационализировать эту стратегию.
Возможно, самый известный прием в его зрелых работах – это каскады метафор. Иногда кажется, что текст состоит только из них. Обычно критики цепляются только за образный ряд из экономики («обменный курс», «инвестиции», «прибыль» и т. п.), хотя не менее типичны и low key отсылки к религии («ересь», «посвящение», «вульгата» и др.). Первые напоминают, что мы все живем в царстве чистогана. Вторые – что даже голый капиталистический интерес не существует без искренней веры в него.
Другая фирменная фишка Бурдье, в наибольшей степени затрудняющая его чтение, – это сложившийся под впечатлением от романов Пруста невероятно навороченный синтаксис. Сложное предложение может состоять из трех-четырех частей, нескольких причастных и деепричастных оборотов, уточнений через тире и отступлений в скобках. Примеры приводить не буду. Просто откройте «Практический смысл» или «Homo Academicus» на случайной странице. Идти по такому тексту невероятно изнурительно, но в процессе мы можем ощутить многослойную рутинность социальных полей через многослойную рутинность бурдьевистской грамматики.
Что делает язык Бурдье в меньшей степени похожим на Пруста, но роднит его с современными MC, – это частые хлесткие оксюмороны («интерес в незаинтересованности», «принудительная свобода» и т. п.) и ритмичные тавтологии («классификация классифицирует классификаторов», «производство производителей» и др.). (Впрочем, возможно, эти решения тоже взяты у какого-то известного французского поэта, но моей эрудиции не хватает сказать, у какого.) Оба приема должны помочь читателю соединить противостоящие взгляды на социальность, будь-то в вечном вопросе первичности отдельных практик или структуры в целом.
Я мог бы продолжать список дальше, но пост и так разросся. Вместо заключения я бы хотел предложить записным хейтерам французского стиля задуматься: а так ли уж важно следовать в академическом тексте исключительно за логикой и фактами? Может, отдельные художественные приемы все-таки позволяют воздействовать на читателя более комплексно? Одновременно у меня есть вопрос и к беспрекословным любителям стиля French Theory: вы уверены, что в постсоветской дискурсивной ситуации они считываются именно так, как это происходило во Франции? Не делает ли это подражание тем авторам совершенно нелепым и отторгающим?
Внезапно вспомнил, что в школе одним из моих кумиров был музыкальный обозреватель The Rolling Stones Антон Обозный. По сути, этот канал вышел из шинели его рецензий на «Christ Illusion» Слесарей или «Year of the Dog... Again» DMX, которые я могу процитировать и сейчас, почти двадцать лет спустя. Стал гуглить его нынешние статьи, но нашел только довоенный текст про Курта Кобейна. Кстати, отличный! Может, кто-то здесь знает, Антон еще пишет вообще или нет? И чем вообще занимается?
Честно говоря, труды Бурдье после «Homo Academicus» вызывают если не разочарование, то как минимум недоумение. Грандиозное количество, никак не перерастающее в качество. Интервенция в социологию гендера получилась совсем легковесной. Недаром получил по шапке от феминисток. В исторической социологии государства оставил отпечаток, но не глубокий. Пожалуй, только работы об искусстве написаны на классическом уровне, но и то из двух завершена только одна. Есть экспериментальная публичная социология в «Нищете мира», но она плохо вяжется с тем, что было написано до этого. Музыкальные аналогии мне надоели, поэтому сравню этот период Бурдье с Моуринью после перехода в Реал.
Эстетический поворот
Завершая цикл постов на тему, хочу сказать, что близкое чтение текстов Бурдье со слушателями все-таки заставило меня кардинально переосмыслить связь социологии и литературы. Стремление французских интеллектуалов создать тотальную теорию, объединив в одном тексте научный трактат и модернистский роман (а еще партийный манифест и сеанс психоанализа), кажется мне сегодня близким к мании величия. Однако это не означает отрицания эстетического измерения научного текста вообще.
Мейнстримная англоязычная социология, которая куда ближе мне по подаче по сравнению с французской, тоже им обладает. Оно особенно выпукло в наиболее гуманитарных ее областях. Мастера исторической социологии явно ориентировались на большие романы при написании своих больших нарративов про классы и нации. Валлерстайн цитировал «Леопарда» Лампедузы в ряду своих влияний, а Геллнер – «Красное и черное» Стендаля. Лучшие микросоциологические статьи не могут не использовать элементы гротеска или абсурда для остранения повседневности. Подумайте, например, о параллелях между «Стигмой» Гоффмана и «Носом» Гоголя.
Даже если уходить в сторону от субдисциплин, близких к антропологии и истории, то среди сторонников сетевого анализа эстетические ставки тоже очевидны. Харрисон Уайт, ответственный за создание математической социологии как отдельного исследовательского направления, заслужил в профессиональном сообществе титул Джеймса Джойса от социологии – и это, конечно, не случайно. Про писательские амбиции двух, возможно, самых любимых для меня социологических теоретиков из США я уже писал и не буду повторяться.
Конечно, я по-прежнему старомодно считаю, что дело науки – это истина, а не красота. В принципе, существует множество влиятельных социологических работ, которые написаны сухо, скупо или даже коряво. Однако те, что могут задействовать дополнительную чувствительность, куда чаще встречают понимание и любовь у студентов, коллег из соседних дисциплин и у широкой публики.
Завершая цикл постов на тему, хочу сказать, что близкое чтение текстов Бурдье со слушателями все-таки заставило меня кардинально переосмыслить связь социологии и литературы. Стремление французских интеллектуалов создать тотальную теорию, объединив в одном тексте научный трактат и модернистский роман (а еще партийный манифест и сеанс психоанализа), кажется мне сегодня близким к мании величия. Однако это не означает отрицания эстетического измерения научного текста вообще.
Мейнстримная англоязычная социология, которая куда ближе мне по подаче по сравнению с французской, тоже им обладает. Оно особенно выпукло в наиболее гуманитарных ее областях. Мастера исторической социологии явно ориентировались на большие романы при написании своих больших нарративов про классы и нации. Валлерстайн цитировал «Леопарда» Лампедузы в ряду своих влияний, а Геллнер – «Красное и черное» Стендаля. Лучшие микросоциологические статьи не могут не использовать элементы гротеска или абсурда для остранения повседневности. Подумайте, например, о параллелях между «Стигмой» Гоффмана и «Носом» Гоголя.
Даже если уходить в сторону от субдисциплин, близких к антропологии и истории, то среди сторонников сетевого анализа эстетические ставки тоже очевидны. Харрисон Уайт, ответственный за создание математической социологии как отдельного исследовательского направления, заслужил в профессиональном сообществе титул Джеймса Джойса от социологии – и это, конечно, не случайно. Про писательские амбиции двух, возможно, самых любимых для меня социологических теоретиков из США я уже писал и не буду повторяться.
Конечно, я по-прежнему старомодно считаю, что дело науки – это истина, а не красота. В принципе, существует множество влиятельных социологических работ, которые написаны сухо, скупо или даже коряво. Однако те, что могут задействовать дополнительную чувствительность, куда чаще встречают понимание и любовь у студентов, коллег из соседних дисциплин и у широкой публики.
Вы будете смеяться – я вот сам смеюсь – но меня опять никуда не взяли. Вот пришел последний отказ из Чикаго, где я числился в листе ожидания. Опять моего полупериферийного габитуса не хватило, чтобы впечатлить звездных профессоров. Что ж, надо как-то пересобраться и искать другие варианты, чтобы продолжать свои скромные исследования. Буду думать над этим летом, а пока хочется просто доползти до конца этого бесконечного учебного года.
«Ориенталисты» (набросок киносценария)
Часть 1: Асуанская плотина, 1956–1964
Владимир Строев – молодой политэконом из сибирской рабочей семьи. Играет на гитаре, сочиняет бардовские песни. Искренне верит, что ученый должен быть советским гражданином, а также в союз СССР и арабских стран. Быстро защитив кандидатскую в Институте востоковедения, он едет в командировку в Египет. Помогает планировать строительство объектов энергетики. Дружит со своим сверстником – журналистом Анваром, который приехал в Москву на стажировку в Институт общественных наук при ЦК КПСС. Желая помочь Владимиру подтянуть арабский, Анвар предлагает ему почитать томик Корана – подарок от умершего дяди-имама. Владимир смеется и отказывается учить язык по «феодальному пережитку». Анвар глубоко обижается, но не подает виду.
Вдохновленный Оттепелью, Владимир предлагает ленинскую теорию о переходе ближневосточных стран напрямую к коммунизму, минуя не только капитализм, но и социализм. Единственное условие – это полное устранение от власти всех армейских чинов и установление прямой рабочей демократии. Его начальник, директор сектора Николай Петрович Завалишин, прошедший лагеря и войну, отвергает эти идеи как «идеалистический уклон». Николай Петрович по-отечески симпатизирует Владимиру, но не хочет привлекать лишнее внимание к своему сектору. Черновик докторской диссертации о грядущем коммунизме в арабском мире отправляют «на доработку».
Жена Владимира, Юлия, из интеллигентной еврейской семьи. Она – младший научный сотрудник Института органической химии. Ее беспокоит антисионистская политика СССР. Владимир не понимает ее робких симпатий к Израилю. Юлия просит его помочь ей доделать ремонт в их комнате в общежитии, но Владимир проводит все время в библиотеке. Она делает ремонт сама. Во время очередной ссоры c Владимиром она бросает ему: «Ты никакой не ученый, а просто болторез партии!» Одновременно Анвару предлагают стать экспертом при новом министре экономики Египта. Тот ищет возможности заменить советских консультантов своими надежными кадрами, выходцами из духовенства.
Финал части: Владимир дома один. Слушает арабское радио. Делает заметки для книги «Проблемы индустриализации на Ближнем Востоке», которую пока продолжает писать в стол. Он уверен, что наверху скоро разберутся и позволят ему защититься. Юлия съехала к родителям. Анвар больше не отвечает на его письма.
Часть 1: Асуанская плотина, 1956–1964
Владимир Строев – молодой политэконом из сибирской рабочей семьи. Играет на гитаре, сочиняет бардовские песни. Искренне верит, что ученый должен быть советским гражданином, а также в союз СССР и арабских стран. Быстро защитив кандидатскую в Институте востоковедения, он едет в командировку в Египет. Помогает планировать строительство объектов энергетики. Дружит со своим сверстником – журналистом Анваром, который приехал в Москву на стажировку в Институт общественных наук при ЦК КПСС. Желая помочь Владимиру подтянуть арабский, Анвар предлагает ему почитать томик Корана – подарок от умершего дяди-имама. Владимир смеется и отказывается учить язык по «феодальному пережитку». Анвар глубоко обижается, но не подает виду.
Вдохновленный Оттепелью, Владимир предлагает ленинскую теорию о переходе ближневосточных стран напрямую к коммунизму, минуя не только капитализм, но и социализм. Единственное условие – это полное устранение от власти всех армейских чинов и установление прямой рабочей демократии. Его начальник, директор сектора Николай Петрович Завалишин, прошедший лагеря и войну, отвергает эти идеи как «идеалистический уклон». Николай Петрович по-отечески симпатизирует Владимиру, но не хочет привлекать лишнее внимание к своему сектору. Черновик докторской диссертации о грядущем коммунизме в арабском мире отправляют «на доработку».
Жена Владимира, Юлия, из интеллигентной еврейской семьи. Она – младший научный сотрудник Института органической химии. Ее беспокоит антисионистская политика СССР. Владимир не понимает ее робких симпатий к Израилю. Юлия просит его помочь ей доделать ремонт в их комнате в общежитии, но Владимир проводит все время в библиотеке. Она делает ремонт сама. Во время очередной ссоры c Владимиром она бросает ему: «Ты никакой не ученый, а просто болторез партии!» Одновременно Анвару предлагают стать экспертом при новом министре экономики Египта. Тот ищет возможности заменить советских консультантов своими надежными кадрами, выходцами из духовенства.
Финал части: Владимир дома один. Слушает арабское радио. Делает заметки для книги «Проблемы индустриализации на Ближнем Востоке», которую пока продолжает писать в стол. Он уверен, что наверху скоро разберутся и позволят ему защититься. Юлия съехала к родителям. Анвар больше не отвечает на его письма.
«Ориенталисты» (набросок киносценария)
Часть 2: Эхо империи, 1979–1991
Мират Валеев – проблемный аспирант Владимира. Меланхолический одиночка. Пишет диссертацию о критике буржуазной историографии Египта. Взахлеб читает статьи Валентина – французского историка, потомка русских эмигрантов, но члена Французской коммунистической партии.
Владимир часто приходит в институт нетрезвым. В разговорах со своим аспирантом он постоянно вспоминает убитого друга и эмигрировавшую бывшую жену. Так же он рекомендует Мирату больше интересоваться классикой политэкономии. Находя научное руководство Владимира бесполезным, Мират грезит о работе с Валентином. Он даже пишет ему письмо на французском языке, восторженно отзываясь о его исследованиях арабской культуры, но не отправляет. По мере работы над исследованием Мират все более осознает: советское востоковедение тоже несет в себе идеологию империализма, хотя пока не может выразить это даже эзоповым языком.
Молодой библиотекарь ИНИОН Лев, с которым они в столовой тихо смеются над анекдотами про номенлатурных работников и обсуждают книжные новинки, – один из немногих близких для Мирата людей в Москве. Мират украдкой любуется югославским свитером Льва, его походкой, его волосами. Однажды тот ловит на себе восхищенный взгляд Мирата и тепло улыбается в ответ. Во время одной кухонной попойки Мират хочет рассказать ему про письмо Валентину, про свои крамольные мысли о востоковедении да и вообще про все. Но так и не решается.
Тем временем, план диссертации Мирата даже с самыми мягкими формулировками отвергается. Одновременно его письмо Валентину, которое он хотел вот-вот отправить через коллег, пропадает. Владимир пытается отстоять Мирата перед директором, но у него ничего не получается. Приказ отдан откуда-то выше. Директор говорит, что не знает, откуда именно. Мирата выдавливают из института. Он возвращается домой к маме в Казань. Там его озаряет, что его приятель Лев связан с КГБ. Сидя в своей комнате, он пишет дневник, где разыгрывает диалоги с молодыми Владимиром, Юлией, Анваром, Валентином.
После прихода Горбачева к власти ему – тогда уже учителю в школе – позволяют вернуться к работе над диссертацией. Однако вместо нее он издает публицистическую книгу на основе свои казанских дневников. Он называет ее «Внутренняя империя». Мират надеется, что СССР еще можно реформировать в демократическом ключе, и его книга – это вклад в процесс Перестройки. Но его идеи мгновенно присваиваются антисоветскими политиками и интеллигентами. В прессе его с уважением называют «либеральным националистом», с чем он совершенно не согласен.
Финал части: Мирату приходит письмо из знаменитого французского издательства с предложением перевести книгу. Мират колеблется. В его голове проносится: «Сказал ли я что-то свое? Или я – просто эхо империи? Другой империи».
Часть 2: Эхо империи, 1979–1991
Мират Валеев – проблемный аспирант Владимира. Меланхолический одиночка. Пишет диссертацию о критике буржуазной историографии Египта. Взахлеб читает статьи Валентина – французского историка, потомка русских эмигрантов, но члена Французской коммунистической партии.
Владимир часто приходит в институт нетрезвым. В разговорах со своим аспирантом он постоянно вспоминает убитого друга и эмигрировавшую бывшую жену. Так же он рекомендует Мирату больше интересоваться классикой политэкономии. Находя научное руководство Владимира бесполезным, Мират грезит о работе с Валентином. Он даже пишет ему письмо на французском языке, восторженно отзываясь о его исследованиях арабской культуры, но не отправляет. По мере работы над исследованием Мират все более осознает: советское востоковедение тоже несет в себе идеологию империализма, хотя пока не может выразить это даже эзоповым языком.
Молодой библиотекарь ИНИОН Лев, с которым они в столовой тихо смеются над анекдотами про номенлатурных работников и обсуждают книжные новинки, – один из немногих близких для Мирата людей в Москве. Мират украдкой любуется югославским свитером Льва, его походкой, его волосами. Однажды тот ловит на себе восхищенный взгляд Мирата и тепло улыбается в ответ. Во время одной кухонной попойки Мират хочет рассказать ему про письмо Валентину, про свои крамольные мысли о востоковедении да и вообще про все. Но так и не решается.
Тем временем, план диссертации Мирата даже с самыми мягкими формулировками отвергается. Одновременно его письмо Валентину, которое он хотел вот-вот отправить через коллег, пропадает. Владимир пытается отстоять Мирата перед директором, но у него ничего не получается. Приказ отдан откуда-то выше. Директор говорит, что не знает, откуда именно. Мирата выдавливают из института. Он возвращается домой к маме в Казань. Там его озаряет, что его приятель Лев связан с КГБ. Сидя в своей комнате, он пишет дневник, где разыгрывает диалоги с молодыми Владимиром, Юлией, Анваром, Валентином.
После прихода Горбачева к власти ему – тогда уже учителю в школе – позволяют вернуться к работе над диссертацией. Однако вместо нее он издает публицистическую книгу на основе свои казанских дневников. Он называет ее «Внутренняя империя». Мират надеется, что СССР еще можно реформировать в демократическом ключе, и его книга – это вклад в процесс Перестройки. Но его идеи мгновенно присваиваются антисоветскими политиками и интеллигентами. В прессе его с уважением называют «либеральным националистом», с чем он совершенно не согласен.
Финал части: Мирату приходит письмо из знаменитого французского издательства с предложением перевести книгу. Мират колеблется. В его голове проносится: «Сказал ли я что-то свое? Или я – просто эхо империи? Другой империи».
«Ориенталисты» (набросок киносценария)
Часть 3: justiceforsasha, 2019–2020
Антонина (Тоня) Синявская учится в НИУ ВШЭ, где должна писать магистерскую диссертацию по устной истории советского востоковедения. Ее формальный научный руководитель – проректор Мират. Внешне – саркастичная, внутренне – тревожная, она разрывается между скучной учебой и стрессовой работой в SMM.
Во время пандемии COVID-19 она проводит время в подаренной ей родителями однокомнатной квартире на окраине Санкт-Петербурга. Решив наконец приступить к написанию диссертации, Тоня пытается восстановить историю двух предыдущих поколений ученых. С помощью Саши, секретаря Мирата, ей удается организовать интервью в Zoom с Владимиром, живущим на пенсии в Подмосковье. Версии происходивших давным-давно событий у двух ветеранов востоковедения кардинально расходятся. Владимир случайно называет ее «Юлечкой», беспорядочно цитирует по памяти арабскую поэзию. Мират говорит в интервью куда более связно, но слишком гладко. Как будто в очередной раз выступает на Первом канале с критикой внешней политики США.
Тоня ведет с Сашей активную переписку уже за пределами темы магистерской, неловко флиртует, посылает мемы из политических пабликов. Саша в ответ шлет ей оцифрованные документы из личных архивов Владимира и Мирата. Тоня мечтает дождаться конца пандемии, чтобы поехать в Москву и сходить на настоящее свидание с Сашей. Однако постепенно Тоня начинает подозревать, что Саша фабрикует прошлое востоковедов, подменяя оцифрованные документы. Теперь она даже не уверена, что разговаривала с настоящим Владимиром.
Файл с предполагаемой диссертацией Тони превращается в огромный текст: сначала научный, потом дневниковый, потом драматический. Она включает туда цитаты из исследований Владимира и Валентина, воображаемые диалоги из записок Мирата, собственные сны и фрагменты своих бесед с терапевтом. Мират взбешен результатом. Он требует «объективности» и грозит выписать Тоню из своего большого коллективного гранта. Не выходя из своей квартиры, она пишет заявление об уходе из магистратуры.
Финал всего фильма: Тоня получает последний файл от Саши под названием «1971_09_YULIA». Старая оцифрованная аудиозапись: женский голос рассказывает о войне на Ближнем Востоке, противоречиях жизни при социализме и невозможности достижения научной истины. Тоня с интересом слушает ее во время своей первой постковидной поездки на метро. Затем она удаляет всю переписку и добавляет Сашу в черный список.
Часть 3: justiceforsasha, 2019–2020
Антонина (Тоня) Синявская учится в НИУ ВШЭ, где должна писать магистерскую диссертацию по устной истории советского востоковедения. Ее формальный научный руководитель – проректор Мират. Внешне – саркастичная, внутренне – тревожная, она разрывается между скучной учебой и стрессовой работой в SMM.
Во время пандемии COVID-19 она проводит время в подаренной ей родителями однокомнатной квартире на окраине Санкт-Петербурга. Решив наконец приступить к написанию диссертации, Тоня пытается восстановить историю двух предыдущих поколений ученых. С помощью Саши, секретаря Мирата, ей удается организовать интервью в Zoom с Владимиром, живущим на пенсии в Подмосковье. Версии происходивших давным-давно событий у двух ветеранов востоковедения кардинально расходятся. Владимир случайно называет ее «Юлечкой», беспорядочно цитирует по памяти арабскую поэзию. Мират говорит в интервью куда более связно, но слишком гладко. Как будто в очередной раз выступает на Первом канале с критикой внешней политики США.
Тоня ведет с Сашей активную переписку уже за пределами темы магистерской, неловко флиртует, посылает мемы из политических пабликов. Саша в ответ шлет ей оцифрованные документы из личных архивов Владимира и Мирата. Тоня мечтает дождаться конца пандемии, чтобы поехать в Москву и сходить на настоящее свидание с Сашей. Однако постепенно Тоня начинает подозревать, что Саша фабрикует прошлое востоковедов, подменяя оцифрованные документы. Теперь она даже не уверена, что разговаривала с настоящим Владимиром.
Файл с предполагаемой диссертацией Тони превращается в огромный текст: сначала научный, потом дневниковый, потом драматический. Она включает туда цитаты из исследований Владимира и Валентина, воображаемые диалоги из записок Мирата, собственные сны и фрагменты своих бесед с терапевтом. Мират взбешен результатом. Он требует «объективности» и грозит выписать Тоню из своего большого коллективного гранта. Не выходя из своей квартиры, она пишет заявление об уходе из магистратуры.
Финал всего фильма: Тоня получает последний файл от Саши под названием «1971_09_YULIA». Старая оцифрованная аудиозапись: женский голос рассказывает о войне на Ближнем Востоке, противоречиях жизни при социализме и невозможности достижения научной истины. Тоня с интересом слушает ее во время своей первой постковидной поездки на метро. Затем она удаляет всю переписку и добавляет Сашу в черный список.